Эссе Гии Нодия (Ghia Nodia) представляет собой всеохватывающую, полную нюансов и глубокого проникновения в проблему работу. Хотя Нодия и считает, что он возражает многим положениям, высказанным в моих работах, на самом деле наши точки зрения по большинству вопросов совпадают.
По целому ряду вопросов наши взгляды представляют абсолютное единство. Сюда, во-первых, относятся положения о том, что национализм и демократия (как понятия, противоположные либерализму) действительно не исключают друг друга, но являют собой две стороны одной медали. Это становится очевидным, если рассмотреть оба феномена с исторической и социологической точек зрения. В Восточной Европе национализм сыграл жизненно важную роль при освобождении целого ряда стран от монархии и абсолютизма в ХУШ-Х1Х веках. В 1848 г. Франкфуртский парламент был плодом германского национализма и демократии в той же степени, как и демократические и националистические идеи французов во многом легли в основу Французской революции. В наше время национализм способствует освобождению от коммунистической диктатуры аналогичным образом.
Если рассматривать эту проблему с точки зрения социологии, можно отметить, что основу и национализма, и демократии составили одни и те же процессы индустриализации.
В этом аспекте Нодия, видимо, неправильно понял положения, высказанные Эрнестом Геллнером (Ernest Gellner) о связи между национализмом и индустриализацией. Геллнер вовсе не имел в виду, что национализм имеет в первую очередь экономическую функцию или выражает интересы определенных экономических групп. Его положение сводилось к тому, что экономические процессы индустриализации создали определенные условия, в соответствии с которыми националистические идеи могли действительно расцвести. Индустриализация ломает старые классовые барьеры, характерные для традиционных сельскохозяйственных обществ. Индустриализация требует общелингвистической и культурной среды, которая плохо совместима с любыми проявлениями национализма.
Как справедливо предполагает Нодия, основным пророком этой идеи недавно был Михаил Горбачев. И использовал он ее, что совершенно очевидно, отнюдь не бескорыстно: без сохранения прежнего многоэтнического Советского Союза, главой которого он являлся, все должно было бы превратиться в хаос; поэтому национализм не мог нести в себе никаких положительных элементов. На самом деле, в советском контексте национализм был необходимой предпосылкой возникновения демократии в республиках, возникших после распада Союза. Старый Советский Союз должен был распасться - и разлом проходил по национальным линиям, - прежде чем можно было бы начать говорить о настоящих демократических революциях.
Теперь о том, в чем мы с Нодия расходимся во мнениях. На более теоретическом уровне он утверждает, что либеральные принципы всеобщего признания определенного набора правил, основанные на некоем принципе всеобщего равенства прав по сути своей не более рациональны, чем национальные принципы. Он справедливо приписывает мне точку зрения, сводящуюся к тому, что такое всеобщее признание рационально, так как основано на фундаментальном различии между тем, что гуманно и негуманно. Иными словами, люди исходно обладают определенными качествами, которые отличают их от не-людей по природе - будь то высший разум, как это было с нашими предками, способность автономного выбора, характерная для христианской традиции (а позднее для традиции немецкого идеализма); или, наконец, некая комбинация этих двух, возникающая в тех или других случаях. Но существует и некое базовое отличие, различающее человека от созданий более низкого уровня. Эти характерные признаки позволили человеку занять доминирующее положение в природе. Это означает также, что все люди одинаковы с точки зрения этих различающих признаков, а значит, равны между собой по большинству параметров.
Нодия вполне справедливо отмечает, что философской основой для веры в то, что существует фундаментальное различие между природой человека и не-человека, на сегодня весьма шатко и что это различие подвергается критике рядом исследователей на Западе. Последним примером может служить работа Вацлава Гавела, изданная с связи со встречей на высшем уровне в Рио по вопросам окружающей среды, напечатанная в "New York Times" 3 июня 1992 года. В этой работе Гавел ставит под вопрос постулат о ведущем положении человека в природе, и высшие права человека, позволяющие ему творить с природой то, что он делает. Движение "зеленых" сегодня стало основным рупором идеи, сводящейся к тому, что нет на самом деле никакого рационального базиса для введения различий между природой человека и не-человека.
Правда и то, что, как утверждает Нодия, люди живут в национальных сообществах, и что для большинства людей различия между французами и немцами или между сербами и хорватами гораздо более очевидны и значимы сами по себе, чем различия между природой человека и не-человека. И тем не менее я считаю, что мы должны задать себе вопрос, правомерна ли современная тенденция, отрицающая разумность проведения различий между человеческим и не-человеческим, должны ли мы поддерживать эту тенденцию, или противостоять ей? Ведь если мы откажемся от принципа превосходства человека и введем вместо него принцип превосходства некой нации, мы тем самым заложим основу для двух, по-видимому, противоречивых сценариев. С одной стороны, будет некая "партикуляризация" прав, которая перерастет в вопрос о правомерности либерально-демократического принципа человеческого равенства. С другой стороны, мы открываем дверь "сверхуниверсализации" прав, которая перенесет права человека на не-человеческую природу. В результате мы будем иметь полное нарушение законной основы всех проектов использования природных ресурсов, включая проекты индустриализации и экономического роста, который следует за ней.
Есть и другой аспект, в соответствии с которым признание прав человека на главенствующее положение в природе утверждает рациональный приоритет над всеми национальными принципами. Если изложить это в терминах философии Канта, получится примерно следующее: если все люди претендуют на признание их исконных прав как личностей, то тогда универсальное признание равных прав становится единственной возможностью практически обеспечить подобное признание прав всех индивидуумов, но только таким образом, что права некоторых из людей будут ущемлены за счет полного признания прав других.
Подобное рациональное правило применяется, в соответствии с положениями Канта, ко всем рациональным существам, независимо от того, являются ли они людьми или нет. Нам не нужны эмпирические знания об этих существах для введения этого универсального рационального правила. Иными словами, вся проблематичность всех национальных режимов становится очевидной, если мы начинаем рассматривать это с точки зрения того, насколько права наций за пределами доминирующей национальной группы будут ущемлены или возможно ли действительно адекватное признание всеобщих прав, если режим в принципе проводит различие между одним этносом и другим?
На практическом уровне, однако, либеральная демократия и национализм нашли довольно мирные пути сосуществования. Ужасный опыт 30-х годов и второй мировой войны, похоже, привел к появлению тенденций к оценке национализма как чего-то неизбежно ведущего к фашизму. Но это, безусловно, не так. Национализм может вполне мирно уживаться с либерализмом, если только проявляет толерантность. Иными словами, национальная самоидентификация должна быть вытеснена в область личной жизни и культуры из области политики и принятия решений. В качестве альтернативы чувство национальной гордости может сублимироваться в экономическом соревновании, как это происходит с японцами, производящими суперкомпьютеры. Национализм может быть толерантен, если национальная культура становится чем-то исходно открытым для других людей с тем, чтобы африканец мог стать французом, если он говорит по-французски, любит сыр "бри" и принимает манеры и код поведения, характерный для традиционной французской культуры.
Здесь необходимо сделать оговорку, так как сосуществование национальных и либеральных принципов всегда было непростым, и всегда непростым останется. С одной стороны, такое сосуществование наиболее удачно протекает в культурно гомогенных странах, где доминирующая культура чувствует себя сравнительно безопасно, либо в землях новых поселенцев, где культура является понятием скорее политическим, чем этническим по существу. Существующие сейчас в Западной Европе страхи по поводу возможной массовой иммиграции указывают на границы подобной совместимости. С другой стороны, например, есть масса немцев, для которых вполне приемлема идея о том, что африканец может стать немцем, просто научившись говорить по-немецки и приняв немецкие традиции и обычаи, а также другие элементы немецкой культуры.
На посткоммунистическом Востоке сосуществование национальных и либеральных принципов - явление еще более проблематичное, так как среди этих стран еще меньше гомогенных государств, подобных Франции или Англии. На деле большинство стран этого региона представляют собой этнический клубок, в котором невозможно выделить явно доминирующую культуру. Если даже политические власти определяют нацию самым абстрактным и формальным образом, всегда встает вопрос о правах этнолингвистических меньшинств.
Рассмотрим конкретный пример: если украинцы по-прежнему будут определять права гражданства и свою политику в области образования в тех толерантных терминах, которые они изначально избрали, пользуясь для определения национальности территориальным принципом, что предоставляет все гражданские права любому человеку, живущему в границах Украины, тогда их страна сможет пережить все проблемы. Если же, напротив, Украина будет делать упор на язык или другие аспекты этнокультурных характеристик при определении гражданства или других прав граждан, я думаю, эта страна взорвется изнутри, так как русские и другие национальные меньшинства взбунтуются против преимущественных прав этнических украинцев.
Одним из решений этой проблемы могло бы быть введение понятия групповых прав, как это было сделано в Ливане. Но пример Ливана показывает, что это не всегда дает удовлетворительные результаты. Приняв принцип групповых прав, мы встаем перед вопросом о том, кто может составлять законную группу, кого отнести к какой группе, как вводить цензы. Как определять, сколько людей могут входить в группу, и кто вправе принять решение по всем этим вопросам? И это снова возвращает нас к исходным положениям философии Канта, говорящих о том, что единственным рациональным способом признания прав людей может быть признание права человека как такового, а не как члена той или иной конкретной национальной группы.
И еще одно, последнее замечание. Нодия иногда рассматривает национализм в первую очередь как переходную стратегию. Не будем бросать камни в национализм, говорит он, так как это полезный инструмент построения либеральной демократии, особенно в постсталинских частях света, таких, как бывший Советский Союз. Но весь его анализ в целом вызывает еще более серьезный философский вопрос, и не ясно, как он собирается на него отвечать: есть ли в национальных принципах что-либо, что ставило бы их над принципами признания всеобщих прав, легших в основу современной либеральной демократии? Иными словами, я хочу сказать, что можно наглядно видеть, как в странах, подобных Украине или России, национализм может оказаться полезным, хотя и весьма опасным средством выхода из ситуации, диктуемой этим сложным переходным периодом, пришедшим на смену коммунизма. Но есть ли у нас какие-нибудь основания считать, что, в конце концов, когда восторжествует демократическая стабильность и народ достигнет благосостояния, люди предпочтут жить в либеральных, а не национально ориентированных сообществах? Захотят ли они признать только одну формальную абстрактную человеческую ценность?
Квебек в этом смысле демонстрирует в мировом масштабе гораздо более чистый эксперимент, чем любая из территорий бывшего Советского Союза. Это связано с тем, что Квебек - часть экономически процветающего и стабильного либерально-демократического государства. И тем не менее для многих жителей Квебека универсальная либеральная оценка их другими канадцами как "одной из провинций страны, ничем не отличающейся от других", представляется неприемлемой. Распад Канады по национальному принципу может послужить интересным примером адекватности современной либеральной демократии реальному вызову времени. Но как бы там ни было, для меня стается неясным, рассматривает ли Нодия национализм просто как повивальную бабку, облегчающую появление на свет и дальнейшее развитие демократии, или как неотъемлемую часть следующей, более высокой ступени либеральной демократии?