В настоящее время, когда новый президент только-только формирует основы внешней и внутренней политики постъельцинской России, наши доморощенные либеральные западники стремятся навязать ему второй этап радикально-рыночных реформ и безоглядно западнические подходы во внешней политике.
Все это уже в значительной степени пройденные этапы новой российской истории, однако они представляются нашим либералам-западникам неким неосуществившимся прорывом России в светлое капиталистическое будущее. Они готовы винить кого и что угодно: от национального менталитета русского народа до Православной Церкви и "красных директоров" ВПК, только не свою собственную ограниченность в понимании как национальной российской истории, так и политической и экономической истории тех стран Запада, и прежде всего Европы, глубокими специалистами которой они себя считают.
Самым основным непониманием в европейской истории последних трех столетий для постсоветских либералов-прогрессистов является их слабое осознание того факта, что общественная жизнь Европы последних нескольких веков отнюдь не была сплошным торжеством на столбовой дороге прогресса. Напротив, она являлась во многом реакцией на прогрессистские перемены и одновременно попыткой приспособить их плоды к насущным потребностям простой жизни традиционно европейского обывателя.
Современная Россия, несмотря на все свое своеобразие проходящая те же испытания, не может не заинтересоваться этим подлинным, а не сфальсифицированным отечественными либерал-реформаторами и западными пропагандистами европейским опытом.
1789 год во Франции, прервавший эволюционно-консервативное развитие Европейского континента, не стал, однако, окончательной катастрофой для европейской социальной жизни лишь в силу того, что после французской революции и наполеоновских войн запас европейского консервативного сознания оказался намного более прочным, чем это предвидели революционеры дети просветителей XVIII века. В эпоху меттерниховского священного союза и режима реставрации во Франции в Европе сформировался феномен консервативного буржуа, стремящегося воссоздать на новых основах иерархическую систему социальной власти, разрушенную 1789 годом. В какой-то степени указанным социальным слоям удалось это сделать. Однако для этого понадобились огромные социально-политические издержки. Поскольку идеи "свободы, равенства, братства", социальной уравниловки, с одной стороны, и смитовской либеральной рыночной вседозволенности с другой, явно вели к новому, еще более ужасному, чем 1789 год, социальному столкновению, правящие круги западноевропейских стран скорее инстинктивно, нежели сознательно, начали разряжать эту взрывоопасную ситуацию либо путем экспансии и строительства заморской колониальной империи, как Великобритания, либо, как Бисмарк в Германии, путем компромисса с профсоюзным рабочим движением в лице Лассаля, что заложило основу будущего широкого классового сотрудничества в Германии.
Сходные процессы, в менее выраженной форме, происходили в конце XIX начале ХХ века и во Франции. Крах "республики банкиров" этой псевдомонархической олигархической системы, как называли июльскую монархию Луи Филиппа ироничные журналисты, открыл во Франции дорогу социальной смуте, которая благодаря новому консерватизму среднего класса так и не переросла в революционный бунт в масштабах всей страны, ограничившись лишь эпизодом Парижской коммуны в 1871 году.
К концу XIX началу ХХ века французская политическая элита потеряла свою самобытность, слепо копируя как бисмарковское социальное законодательство, внедрявшееся, однако, правительством Клемансо в 1908--1910 годах в куда более скромных масштабах, чем в Германии, так и практику создания заморской империи по британскому образцу, наиболее ярко проявившуюся в Алжире, на Мадагаскаре и в западной и центральной Африке.
В то же время можно сказать, что к началу ХХ столетия в Европе начала складываться новая геополитическая ситуация. Бурное социальное и экономическое развитие России и Германии резко ограничивало экономическое влияние Англии в мире. Стремление остановить это неблагоприятное для себя развитие вызывало у британских политических и экономических лидеров желание любым путем остановить развитие этой критической для них ситуации. В данных условиях сталкивание между собой России и Германии стало основной магистральной целью британской политики. В подобные ситуации Великобритания попадала не впервые. Семилетняя война, наполеоновские войны, Крымская и франко-прусская войны были вехами британской политики, когда ее влияние возрастало за счет стравливания великих европейских континентальных держав между собой.
Однако в 1914 году Британия явно просчиталась. Надеясь спровоцировать непродолжительную российско-германскую войну с целью не допустить какого-либо сближения этих стран в будущем, она строила свое представление о такой войне по образцу локального русско-японского конфликта, не учитывая той скопившейся в Европе напряженности в отношениях между государствами и народами, которая не позволила Великобритании локализовать российско-германский конфликт, переросший в Первую мировую войну. Эта война в значительной степени уничтожила столетнюю систему европейской стабильности и консервативной социальной иерархии, сформировавшейся после наполеоновских войн.
Конечно, не везде эта стабильная социальная иерархичность была взорвана столь резко, как в России, чему были свои особые причины, которых мы не будем касаться в этой работе (падение православной веры в народных массах, почти полная революционизация интеллигенции, глубокий ценностный отрыв "западнических" верхов от большинства народа России). Тем не менее и в Западной Европе, не пережившей столь острого духовного кризиса, как Россия, резкие социально-экономические изменения (связанные с разрывом внешнеэкономических связей во время войны, с развитием новых отраслей промышленности, например химической, с сильным ударом по мирным отраслям экономики в сфере обслуживания населения) привели значительную часть экономики после окончания войны в состояние хаоса. Не случайно наряду с потерпевшей поражение Германией, где революционная ситуация в 1918--1923 годах возникла в основном из-за социального кризиса и национального унижения, подобная ситуация сложилась и в стране-победительнице Италии, где именно удар по сфере услуг и туризму во время войны был наибольшим в Европе.
Первая мировая война обнажила противоречия, и ранее существовавшие в скрытой форме между различными европейскими странами, но сдерживавшиеся длительной континентальной довоенной стабильностью. Единое европейское хозяйство, существовавшее в довоенный период и включавшее в себя все страны континента от европейской России до французского Алжира, уже никогда более не восстановилось в прежнем виде. Это было связано не только с установлением большевистского режима в России и послевоенным унижением Германии по Версальскому договору, но и с резким ограничением экономических связей между другими европейскими странами. Последнее явилось следствием значительного роста протекционизма, который должен был восполнить потери национальных экономик, понесенные во время войны. Однако потеря незаменимого в тот момент российского рынка (наряду с неравноправным положением Германии) продолжала оставаться зияющей раной на теле европейской экономической и политической системы. В условиях резко сократившегося товарообмена между западноевропейскими странами сильно усилилась ориентация Великобритании на сотрудничество с США и собственными доминионами (Австралия, Новая Зеландия, Канада), увеличились ее инвестиции в принадлежавшие ей тогда колонии (прежде всего в Индию). Что же касается континентальной Европы, то она, расколотая таможенными войнами, продолжавшимся делением на победителей и побежденных, искала новые формы экономического и политического развития.
Первой попыталась найти такие формы Италия. Ее слабая довоенная либерально ориентированная экономика и хрупкая конституционная монархия, почти слепо копировавшая британскую политическую систему, рухнули под напором военных усилий, оказавшихся непосильными для едва зарождавшегося национального рыночного механизма этой недавно объединившейся неравномерно развитой страны. Именно здесь, как, впрочем, и в поверженной Германии, к интеллектуальной элите пришло понимание, что речь идет не просто о социально-экономическом или политическом кризисе, а о потере тех духовных основ, которыми все предыдущее столетие подпитывала себя политическая элита европейского континента. Идеи добровольного либерального компромисса различных классов и взаимовыгодного сотрудничества цивилизованных европейских стран внезапно наткнулись на взрыв национального и классового эгоизма. Представителем первого наиболее ярко проявила себя Великобритания и частично Франция, глашатаем же второго со стороны рабочих низов являлся большевистский режим Советской России и созданный его коммунистической верхушкой Коминтерн. В книгах О. Шпенглера, Бенедетто Кроче и испанского мыслителя Ортеги-и-Гасета признание этого кризиса отражено наиболее глубоко.
В то время как интеллектуалы искали пути выхода из мировоззренческо-философского тупика, практические политики авторитарного склада делали свои выводы из создавшейся ситуации. На фоне провалившегося довоенного либерализма и наступавшего в то время коммунизма возникшая у отдельных мыслителей еще до Первой мировой войны идея корпоративного государства стала притягательной силой для многих представителей среднего класса, стремившихся к некоммунистическому социальному и национальному обновлению западно-европейских стран. Впервые эту идею взял на вооружение в политической борьбе в Италии лидер малочисленной ветеранской организации бывший радикальный социалист Бенито Муссолини. Будучи неординарной, самобытной личностью, пройдя через увлечение бакунинским анархизмом, марксизмом в его крайне левых, революционных формах, он к началу Первой мировой войны встал на позиции патриотического демократа. Однако победа большевизма в России и полное политическое банкротство либерального государства в Италии привели Муссолини к идеям "третьего пути" между большевизмом и либеральным капитализмом. По сути дела, движение, которое он возглавил и которое несколько позже получило одиозное в советском сознании название "фашизм" (в Советском Союзе под этим словом обычно понимался германский национал-социализм), стало политической организацией консервативного по своей сути среднего класса, желавшего сохранить свои ценности как от революционного наступления Коминтерна, так и от резко усилившегося после Первой мировой войны проникновения в Европу английской и в еще большей степени американской массовой культуры. Идея постоянного классового соглашения между рабочими и предпринимателями, в отличие от лассалевско-бисмарковской практики, основанная не на добровольном соглашении, а на своеобразно принудительном корпоративном принципе, установила классовый мир в Италии. Таким образом, к 1925 году Италия стала островком стабильности в бурном море классовых столкновений тогдашней Западной Европы. Пожертвовав ради этого в достаточной степени формальной либеральной демократией, итальянский средний класс, поддерживавший Муссолини, заложил основы той социальной системы, которая в совершенно других условиях а именно в США оздоровила экономику этой великой державы после кризиса 1929 года, при президенте Рузвельте. Правда, президенту Рузвельту не пришлось жертвовать демократическими традициями во имя социально-политической и экономической стабильности, но это произошло лишь благодаря широчайшему национальному согласию различных социальных групп и классов, которые заставили конгресс предоставить президенту чрезвычайные экономические полномочия.
Однако вернемся к Европе середины 20-х годов. Интерес к социальному эксперименту Муссолини в кругах европейского среднего класса был величайшим. Даже такие известные политики, как У. Черчилль, имевшие собственные твердые представления о демократии, социальной политике, сотрудничестве классов, заколебались под влиянием итальянского опыта. Объединение рабочих и предпринимателей в единые палаты труда, в которых (в отличие от либеральной модели свободных рыночных отношений с их постоянными забастовками рабочих и ответными массовыми увольнениями со стороны предпринимателей) и те и другие должны были разрешать свои конфликты только под жестким надзором государственной власти, привлекало в первую очередь внимание представителей европейской правящей элиты. Целый ряд политических режимов Центральной и Юго-восточной Европы использовали опыт Муссолини для стабилизации положения в своих странах. Это в первую очередь касалось Болгарии, Югославии, Венгрии, в меньшей степени Польши эпохи маршала Пилсудского, а с начала 30-х годов Австрии, Литвы, Латвии и Эстонии.
Фактически европейский консервативный средний класс нащупал модель развития континента, способную избавить Европу как от наследия Французской революции и ее порождения -- социалистического соблазна, так и от англофильских политических моделей XIX века, способствовавших в ХХ столетии англосаксонской идеологической экспансии в ее наихудшем, американо-масскультурном варианте.
Дальнейшее развитие континентальной Европы зависело от пути, по которому должны были пойти два наиболее влиятельных государства этого региона Германия и Франция. Не утихавший между ними конфликт после окончания Первой мировой войны принял новые формы. Франция с упорством, достойным лучшего применения, настаивала на неукоснительном выполнении Версальского договора, что вызывало в разгромленной, и без того раздраженной Германии жесткую ответную реакцию. Когда в конце 20-х годов возникла идея постепенного смягчения Версальского договора с сохранением, однако, большей части унизительных ограничений, это вызвало не благодарность в германском общественном мнении, как рассчитывали многие западные политики из стран бывшей Антанты, а сильнейший национальный гнев самых широких слоев населения Германии. В ситуации экономического кризиса 1929 года умеренные, консервативные, национально-корпоративные силы в Германии, отождествлявшиеся с партией Центра, национальным блоком и даже в какой-то степени "Стальным шлемом", были политически раздавлены и поглощены растущим влиянием национал-социалистов во главе с Гитлером. Таким образом, умеренный авторитарно-корпоративный вариант для Германии отстаивавшийся, например, канцлером Брюнингом и советником президента Гинденбурга Шлейхером оказался нереализованным. Гитлер, придя к власти и взяв на вооружение жесткий антикоммунизм, вызвал к себе на первых порах симпатии представителей умеренно-авторитарно-корпоративных режимов южной, центральной и восточной Европы (в той же мере это касалось и значительной части право-настроенной русской эмиграции). Используя эти настроения, он, однако, начал проводить крайнюю, великодержавную, захватническую расовую политику, и Германия в конечном итоге, вместо того чтобы возглавить европейскую консервативно-корпоративную революцию, превратилась в могильщика национал-корпоративного движения в Европе. После развязанной Гитлером Второй мировой войны, когда большая часть национал-корпоративных режимов была превращена в его бесправных сателлитов, а некоторые из них (например, Австрия, Польша, Югославия) стали жертвами его захватнической политики, идея национал-корпоративизма была дискредитирована на долгие десятилетия. В сознании многих она слилась с идеями гитлеровского нацизма.
Послевоенная Европа начала, по меткому выражению одного западно-германского публициста, "с часа ноль" по сути дела, с нулевой отметки. Восточная ее часть, попавшая под власть СССР, стала строить социализм по марксистско-ленинскому образцу, а западная целиком подпала под влияние американских "демократических" и потребительских стандартов.
Крах Советского Союза и его военно-политического блока не привел, к сожалению, к оживлению идеи европейской независимости. Новые поколения европейцев, выбравшие американские ценности, оказались неспособными вернуться к социальным находкам и прозрениям своих предков в эпоху между двумя мировыми войнами. Пламенные попытки де Голля, его решительные действия по освобождению Европы от американского господства не смогли в 60-е годы иметь сколько-нибудь серьезный успех. Страх перед вполне реальной в то время советской угрозой приковывал к американской политике даже столь далеких от нее людей, как Франц Йозеф Штраус в ФРГ или генерал Франко в Испании. К 1984 году, когда окончательно развалилось антиамериканское антиядерное пацифистское движение, не только европейская элита, но и широкие слои европейского населения окончательно изжили последние следы "голлизма", сроднившись с американским ядерным зонтиком в качестве гарантии их благополучия и безоблачного существования. Изменить эту ситуацию не смогли, как указывалось выше, даже крах коммунизма и распад СССР. В обстановке зыбкой нестабильности, последовавшей за этими событиями, европейцы еще более, чем раньше, стали оглядываться на американскую мощь как на свою основную защиту.
Таким образом, на рубеже ХХXXI столетий Европа в лице своих политических организаций, подобных Европейскому союзу, Совету Европы, остается наиболее проамериканским регионом в мире. Это подтвердила активная поддержка западными европейцами даже самых агрессивно-авантюристических действий США, подобных американо-натовскому нападению на Югославию.
Лишь поворот к национально-консервативной политике в России, не агрессивной, но в то же время твердой в защите своих национальных интересов, может через какое-то время изменить ориентацию европейских элит. Воссоздание на месте распавшегося СССР сильной, в будущем, возможно, монархической России, не стремящейся к господству в Европе, но желающей равноправного партнерства с крупнейшими европейскими державами, прежде всего с Францией и Германией, способно изменить всю современную геостратегическую ситуацию на европейском континенте.